Я прощаюсь с проходными дворами на углу Невского проспекта и улицы Восстания. На их месте теперь пыль, горы кирпича, ломаные двери, повисшие на слабых петлях на высоте нескольких этажей, и куски старых истертых обоев. Несколько уцелевших стен пока уцелевших смотрят пустыми окнами прямо в небо или открывают дверные проемы в пустоту. Эти обломки с неровными краями торчат по краям новообразовавшегося пустыря, как гнилые зубы… (У меня недавно сломался зуб. Если каждый раз перед снесением домов у меня будут ломаться зубы, я стану пусторотой, как лягушка)
Просто Город нашел новый способ наносить себе шрамы. Когда мы привыкли к трещинам и кракелюрам, к обнажившимся кирпичам под опавшей, как осенние листья, штукатуркой, к гнутым решеткам на окнах подвальных этажей, к темным аркам и грязным дворам, когда мы стали считать их достоинствами, когда мы уверовали в истинность мисимовского: «раны улицы – это и есть ее красота» - ему это надоело. Ибо он не хочет быть красивым, но хочет быть уродливым. Поэтому он дал приют бесталанным хирургам, отчисленным из медучилищ с тем, чтобы они перекроили его тело и вставили ему дешевые бетонно-зеркальные протезы, которые мы уже не сможем назвать красивыми.
Он с легкостью избавляется от домов, дорог, мостов, от всего, что было для нас важным, и ему безразлично, что кто-то любит их. Они красивы, и он отрекся от них. Они – уже не часть Города.
И мы только теперь вспоминаем, что Город нельзя любить. Мы вспоминаем, что его можно только ненавидеть… мы сами – его отвергнутые стены, недостаточно уродливые, чтобы быть его детьми. Он избавился от нас, как никчемная мать, предпочетшая аборт. Отрекшись от нас, Город с легкостью усыновляет быдло, фашистов, блестящих гусениц и прочий антропологический мусор.
Забытый вкус детского порошка от кашля на губах – тошнотворный вкус ненависти.
Я ненавижу тебя, Город! Слышишь ты?!...