б

[savelle]

классификация

Для систематизации воспоминаний и рассуждений я ввожу маленькую классификацию:

По сферам жизни:
• Деревенское
• Школьное
• Университетское
• Рабочее
• Личное

По характеру информации:
• Пункт назначения – описание некоего места, населенного пункта, отдельных домов и всяких особенных географических объектов
• Имя собственное – описание отдельных людей
• Элементарное – некий важный элемент жизни, различные не/материальные вещи
• Категориальное – мои личные ментальные конструкции
• Событийное – описание отдельных событий


Бикурий (имя собств., деревен.) – семейное прозвище Юрика. Вне семьи называть его так было категорически запрещено. С одной стороны, нас это не очень-то беспокоило, ибо Юра никогда в жизни не страдал нехваткой прозвищ, с другой же – очень сложно было отказать себе в удовольствии гарантированно легко и основательно вывести из себя обоих Городишениных, заставив их брызгать слюной и плести что-то бессвязное о семейных святынях. «Это только я могу его так называть, - пыхтел Вова, - а если от кого-то услышу, то…». А что «то»?

(+ + +)

Происхождение такого странного погоняла было очень простым: согласно фамильной легенде, Юра появился на свет в светлых кудряшках и выглядел таким ангелочком, что акушерка, представительница одной из дружественных советскому союзу национальностей, не удержалась и проронила: «Ах, какой бикурий мальчик!». А таинственное слово оказалось ничем иным, как иноязычно-диалектным эквивалентом слова «белокурый». По-видимому, момент этот был для интеллигентного семейства в равной степени знаковым и трогательным, и прозвище прицепилось.
И надо заметить, настолько же, насколько оно было интимным для Вовочки, настолько же оно оказывалось издевательским для нас. Впрочем, в свете Бикуриевых авантюр на предмет тайного информирования наших потенциальных поклонников о якобы имевших место рандеву с ним любимым (а звучало это примерно так: «Да я их всех трахал») наши шутки и упоминания всуе сокровенного имени так-сказать-друга можно счесть максимум невинным подколом.


Безумие (тема задана  Ляська, категор., личн.) – можно сказать, что это сфера моих профессиональных интересов.
Конечно же, поступая на психфак, я имела достаточно туманные представления относительно того, чем я хочу заниматься по его окончании. Как и многие подростки до и после меня, я знала два волшебных слова «депрессия» и «шизофрения», первое из них употребляла достаточно часто, второе реже, оно в те давние времена еще не успело стать модным. И все, что хоть чуть-чуть отдавало психиатрией, было мне как-то неприлично любопытно.

(+ + +)

Первые два курса ничего интересного не было: общеобразовательные предметы, какой-то теоретический бред вроде экспериментальной психологии или истории этой самой психологии. Соседка по парте, а по совместительству землячка, Ёлка уже в конце первого часа начинала с периодичностью в две минуты интересоваться временем до конца пары и гипотетическим меню университетской столовой; Июлька падала лицом на парту на особо скучных предметах; платники, как пчелы, гудели на последних партах.
А начиная с третьего курса понеслось. Впрочем, для меня все началось чуть раньше, я взяла фальстарт и прямо на втором курсе взялась за курсовую по самоубийствам. Мне казалось, если уж писать длинный текст, то хоть про что-нибудь интересное, и выбор у меня был из двух вариантов: Крупский и Делчев. На самом деле: дифференциальные межполовые различия и суицидология. С темой определиться было просто, хоть мне и предстоял сложнейший выбор из двух вариантов (больше я не придумала) – первую тему придумала себе и Июлька, поэтому я осталась один на один с утопленниками, висельниками и кровавыми блинами под окнами высоток, ну и с любителями ванн. Надо было срочно что-то предпринять, и я решила поискать союзника.
Для начала я посовещалась с другими студентками на предмет того, кто из преподавателей мог бы взять руководство над таким сомнительным проектом, на что мне посоветовали мучить либо тетеньку Алексееву, либо дяденьку Капитанаки. Тетеньку я уже видела как-то в коридоре, и она мне не понравилась, дяденьку я тоже видела, он с воодушевлением изображал на студенческом капустнике Красную Годзиллу (подробно рассказывать не буду, потому как это надо было видеть, а кто видел, тому рассказывать не надо), и он мне понравился. Более того, я была не одна в своем горе, и отлавливать Виктора Юрьевича я направилась вместе с одногруппницей Машкой.
Все прошло гладко, Машка даже умудрилась получить комплимент за отлично написанную папой-психиатром работу по психологическим защитам, радость ее была настолько сильна, что она решила больше курсовых не писать, а сдавать все время одну и ту же, внося в нее незначительные изменения. У меня же все было непросто, суициды мне к концу третьего курса надоели окончательно, а вдобавок я осознала, что выборку из 60 отморозков найти будет, мягко говоря, сложновато. Я испытала непередаваемое чувство пиздец и быстренько сменила тему на акцентуации характера и рисуночные тесты… Да, кстати, мы же уже перешли на третий курс.
Так вот, начиная с третьего курса, понеслась.
У нас началась психопатология. Собственно, у нас она началась значительно раньше, но в данном случае я говорю о курсе лекций. И именно с этого момента началось мое обучение в вузе.
Капитанаки читал лекции легко, красиво и структурировано своим глубоким чуть вибрирующим голосом, прохаживаясь перед аудиторией и сжимая в руках скрепку. Все конспекты к лекциям он возил с собой. Они у него были записаны на библиотечные карточки в виде кратких планов и скреплены в отдельные курсы теми самыми скрепками. Поэтому к лекциям на любом потоке и по любому из своих предметов от был готов всегда, и, когда мы с отмененных пар решили сходить к нему, читавшему младшим курсам, мы услышали ту самую лекцию о шизофрении, что сами когда-то усердно конспектировали, с теми же примерами и той же искусной имитацией речи больных.
Можно сказать, что я тогда по полной программе изучила безумие с изнанки и окончательно определилась со специализацией. А потом было хуже.
На четвертом курсе нам предстояла практика в Клинике психиатрии при Военно-медицинской академии, оттуда были многие наши преподаватели, и нам удалось зацепиться за эту выгодную «площадку». После возни с бумажками и выяснения, кто же мы такие, нас вверили удивительной женщине Галине Федоровне, и с ней уже изучали безумие таким, каким оно выглядит снаружи. И за один месяц я поняла приблизительно половину того, что я сейчас знаю о психиатрии.
Когда нам показали первого пациента и спросили потом, как он нам, мы робко промямлили, мол, ну ничего, вроде не сильно больной. А Галина Федоровна улыбнулась и сказала одно из своих любимых выражений: «В хлам». И оказалось, что симптомы на деле проявляются не так ярко и четко, как в книжках и учебниках, что смотреть надо глубже, думать изощреннее, знать больше. И мы читали книги, одолженные в клинике, мы разговаривали с пациентами и делали тесты, потом даже писали настоящее заключение для истории болезни, мы смотрели на предзащиту диссертации, мы пили чай с врачами и слушали их рассказы, мы читали на отделениях карты больных, мы посетили нечто вроде консилиума, и настоящие врачи мялись с ответами так же, как мы, отвечая на вопросы местного бога профессора Нечипоренко… За нами таскался назначенный нам руководитель практики, больше похожий на взъерошенного похмельного воробья, но к середине месяца мы научились посылать его без зазрения совести.
Мы с Июлькой выбрали себе третье отделение, там лежали преимущественно парнишки чуть старше нас, кто с диагнозом, кто – без, но понятно было, что у них шизофрения. И не какая-нибудь вялотекущая, с такой и не кладут в клинику-то, и даже не простая, а параноидной формы. А значит, этим мальчишкам, что строят планы и мечтают о девушках – все, как у людей – осталось лет пятнадцать до инвалидности и двадцать пять до аппато-абулического слабоумия. «Они вам рассказывают, как собираются поступать в вузы и жить активно? Не будут». И мы сами знаем, что не будут. Вряд ли их ожидает за углом чудо в виде ремиссии длиной в 46 лет.
Улыбчивый печальный мальчик Витя (соблюдаем конфиденциальность и выдумываем имязаменитель) сообщает, что не хочет больше капельниц, от них у него пропадают мысли, а они же ему нужны. А потом он, черноволосый и бородатенький, когда-то душа компании, судя по истории болезни, а сейчас вялый и астеничный, протягивает нам апельсин: «Мне мама прислала, а я их не люблю». Остальные смеются, мол, ел же вчера, а он стесняется и бурчит что-то в свое оправдание. Мы едим апельсин, мы любим апельсины и – девочки-студенточки – очень жалеем Витю.
Мы сидим в коридоре и разговариваем, а парнишки готовы закуриться и выпить по десять кружек кофе, лишь бы иметь возможность пройти мимо нас, и медсестры смеются. А потом говорят нам: «Девчонки, приходите и завтра, они же с вами совсем другими становятся, оживают». Они любят хвастаться друг перед другом пройденными тестами и рассказывать, что предстоит новичкам и какие задания их ожидают. Они – совершенно нормальные люди.
И в клинике я осознала окончательно и твердо, что норма и ненорма – не два совершенно разных мира, а, скорее, две стороны одной реальности, и развиваются и существуют по одним законам. И все люди, что работают в психиатрии, живут с подобными взглядами. Удивительный человек, врач, заведующий женским отделением, как-то говорил нам, мол, а что такое норма? каждое лечебное заведение сейчас имеет право само определять, что это такое, и посмотрите за окно, там ненормальных куда больше, чем у нас. А, если честно, добавил он, что такое нормальный человек – лопата-зарплата, а человек «больной» по-настоящему интересен.
Позже он утешал одну девочку, которая влюбилась в курсанта (клиника-то при «военмеде», мальчиков в форме там больше, чем больных), а предмет страсти бросил ей в запале что-то вроде: «Да нафиг ты мне сдалась, у тебя ж шизофрения» (к слову, диагнозы не разглашаются пациентам, в папках с историями болезней их заклеивают полоской бумаги). Она плакала, а врач обнимал ее за плечи и говорил, что это парень бросил невесть что, не подумав, а она на самом деле очень милая девушка, вот только ведет себя плохо, скандалит, а будет хорошей – сводят ее в местный спортзал, в бассейн, сделают из нее королеву, а если будет вредничать, как же им ее вести, они ж за нее отвечают, не дай бог, вытворит что-то… Она с придыханием спрашивала, что, правда здесь есть спортзал, и обещала быть хорошей…
Сейчас я не склонна идеализировать или презирать безумие. Я видела не так много, но достаточно, чтобы пересмотреть свои взгляды на мир. И, конечно же, знание теории и терминологии – тоже великая вещь.