Если вам интересно, вы можете спросить меня о моих ассоциациях в связи с вашим образом. Либо можете высказать какие-то свои ассоциации, которые я раскрою в следующих постах. И то и другое в количестве от 1 до 10.
виниловые пластинки
Это такие специфические вещи, родом из моего детства. Сейчас дети не слушают их, разумеется, да и взрослые-то только в исключительных случаях жалуют, подростки еще увлекаются ими как некими эстетическими объектами. Но я-то помню те «стародавние» времена, когда и проигрыватель был далеко не у каждого, а так чтобы целая гора детских пластинок, так я и вовсе никого кроме нашей семьи не знаю. У всех было по десять-двадцать пластинок со сказками-песенками, а у меня не меньше сотни – преогромная стопка: «Маша и Витя в стране диких гитар» (точное название выскочило из памяти), «Голубой щенок», «Чебурашка» и прочие-прочие сокровища, под звучание которых я в одиночку разыгрывала в своей комнате спектакли.
Куда все делось? У нас на даче есть старый дядин проигрыватель и несколько пластинок, в том числе Пинк Флойд и Аквариум, все рабочее, все играет. Наш и на моей памяти работал кое-как, наверное, родители его выбросили…
Словом, виниловые пластинки для меня – это не просто эстетика и выпендронство, а самая что ни на есть личная история.
городские фонари
Помните, как писал Мандельштам? «Рыбий жир ленинградских речных фонарей…». Не говоря о том, что все стихотворение – шедевр, скажу просто, что эта строчка с хирургической точностью описывает мое восприятие городских фонарей. Если окна Города – это практически его глаза, то фонари – свободные нервные окончания…
окна
Со мной иногда случаются переклины и перекосы. Например, я могу целый год собирать написанные подростками рассказы про ангелов, а потом разом взять – и удалить все мимо корзины, потому что становится невыносимо от всего этого.
Какое-то время я постоянно фотографировала окна. Нет, не как одержимая, но все равно больше, чем положено приличному человеку. Сейчас эти карточки затерялись среди прочих, и их количество кажется не таким огромным. Или же это оно тогда мнилось нереально большим? Или я не нажимала кнопку всякий раз, когда ловила окно в прицел объектива?
дети
Дети – это, разумеется, единственное, ради чего всегда стоит жить, даже если жить больше незачем, но рожать их сейчас бессмысленно, потому что самим им жить уже будет не просто незачем, а еще никак и негде. Очень печально, и, надеюсь, это просто нытье стареющего где-то внутри человека - маленький червячок, добравшийся до потенциального огрызка, который модно называть «стержнем» - но мне все страшнее за будущее наших детей. Дети очень любят играть на помойках, и у наших проблемы с поисками свалок будут единственным видом проблем, которых не будет вообще.
Я люблю детей, хотя добрая часть из них – вредные жестокие клопы. Я люблю детей, потому что их еще можно исправить, если вдруг что-то идет вкривь. Я люблю детей, потому что они совершенно не такие, как взрослые – и физиологически, и психологически, и социально – и я сама когда-то была совершенно другой. Я люблю детей за богатство их мира, за честность, за чувство юмора, за аграмматизмы речи, за то, какими они получаются в книгах (одна из моих любимых книжных тем – патологичность и жестокость детства).
Я работаю в школе, я всегда окружена детьми, они висят на мне, кричат, смеются, прячутся, поют, ноют, бегают, хамят, отказываются работать, проверяют пределы терпения, врут, теряют дневники и карандаши, целуются, дерутся, толкаются, секретничают…
Научившись мыслить в рамках этого пестрого мира, в котором все серьезно и все несерьезно, начинаешь представлять себе заводы и офисы чем-то вроде Средиземья или жизни на Марсе, какой-то иной альтернативной реальностью.
Не люблю подростков, детей – люблю.
письма
Некогда они были единственной возможностью честного общения. Я переписывалась с несколькими людьми, и этих эпистолярных друзей считала более близкими, чем своих реальных приятелей. С реальными приятелями было неинтересно и буднично, и заводила я их легко и кое-как: встретились, поболтали, сходили друг к другу в гости – люди-перчатки окружали меня, люди, которых нестрашно было терять. А с людьми «рукописными» все было серьезнее и болезненнее.
Я проверяла почтовый ящик каждый день и чаще всего это было впустую, но иногда мне удавалось зацепить письмо. У нас были потеряны почти все ключи от ящика, один остался только на маминой связке, поэтому я проверяла его, приподняв весь железный короб (наш ящик был самым нижним) и прощупывая рукой дно через щель в задней стенке. Если письмо приходило, я доставала его, от волнения тут же вскрывала и, если оно было недлинным, читала прямо на лестнице.
Впрочем, особенно важные письма я приносила домой, чтобы прочесть их в своей комнате: аккуратно вскрывала, читала медленно и по нескольку раз застревая на одних и тех же строчках.
Свои ответы я писала ночью или на уроках в школе. Андрей, одноклассник, все сетовал, что кому-то я пишу длинные тексты, а его всегда забываю поздравить с днем рождения, и я обещала исправиться. Андрей теперь врач, уверенный в себе, открытый, компанейский, он заметно вырос и незаметно потерялся…
Почти все письма, полученные мною, я храню. Нет только писем Музыканта, которые я когда-то сожгла. Выкинуть – это казалось нелепым, мне тяжело представить какие бы то ни было письма в помойной куче, поэтому я сожгла их в раковине и смыла огарки. Аминь.
А сейчас я пишу письма очень редко и получаю в большинстве случаев без особой радости. Я не знаю, исправимо ли это?
одиночество
Одиночество – наиболее удобная форма существования для меня, стиль жизни.
Вообще-то мне, как и любому другому типичному шизоиду, теплого человеческого общения ужасно не хватает, вот только я не совсем понимаю: а как это – близко общаться. То ли требования к откровенности и теплоте у меня неестественно высоки, и просто нельзя быть настолько близко, как мне надо, поэтому все возможные человеческие отношения автоматически признаются мною далекими, то ли желание сохранить в неприкосновенности свой внутренний мир становится преградой на пути к дружбе – но я, кажется, могу констатировать, что близкого друга таким, каким я бы хотела его видеть, у меня нет и быть не может. Я не вынесу того, чем хочу обладать.
Наиболее удобная форма общения для меня – редкие встречи. Всех людей, которых я люблю, я вижу всего несколько раз в году, но мне вполне хватает этого. Семья – не в счет, а остальные люди, которых я вижу чаще двух раз в неделю, тут же переводятся в разряд мебели. Реальны только те, кто далеки, только так я могу сохранять к ним нежное и крепкое чувство. Желательно – недосягаемы.
Тяжело мне только в такие моменты, когда, видя в магазине хорошую редкую книгу, которая у меня уже есть, я не могу придумать, кому можно было бы ее подарить. Тогда мне становится по-настоящему страшно и животно одиноко, и я понимаю, что это отчаяние – и есть побочный эффект выбранного мной образа жизни.
тёмные сказки
Мне кажется, все сказки, которые мне нравятся, имеют налет чего-то гадкого и темного.
Хотя вообще-то надо начать с того, что я в принципе с трудом делаю различие между сказками, романами и другими историями. А мне ведь действительно сложно провести между ними границу.
Я вечно читаю какие-то мерзости, которые ни за что не буду вот так просто давать почитать своему ребенку: «Адские машины желания…» А.Картер или «Дети из камеры хранения» Рю Мураками. Все началось еще в детстве: я хорошо помню, как случайно в родительских журналах наткнулась на «Иностранную литературу» с фрагментом Босховского «Ада» на обложке. Я потом частенько ходила тайком на него смотреть, я разглядывала его часами, с ужасом, но неизменным интересом.
А теперь я переключилась на литературу, поэтому легко выношу и Елинек, и ей подобных книжных извращенцев. Я – большая поклонница Ид.